— Врежьте ему! — изменил приказ начальник разведки.
Ударили сразу из нескольких пулеметов, а Т-60 — из автоматической пушки. Несколько пуль попали в цель, самолет встряхнуло, и он резко стал набирать высоту. Отстал лишь после того, как Шевченко, поставив танк на пригорок, до предела задрал ствол и на километровой высоте достал одним из снарядов надоедливый самолет. Повреждение оказалось серьезным, и «шторьх», виляя, ушел прочь.
— Эх, мы ведь его сбить могли, — сокрушался Мотыль.
— Из чего? — спросил я.
— Из ручных пулеметов и пушки.
— Из ручного пулемета не собьешь, — возразил я. — Разве только в газете. А у пушки Т-60 слишком низкий вертикальный угол наводки.
— Чего ж тогда брешут, что каждую неделю где-нибудь самолет из пулемета или противотанкового ружья сбивают?
— Я таких случаев не помню.
— Недоверчивый ты, товарищ сержант. Я про такие случаи не раз слышал. И сегодня вот тоже. Считай, сбили.
— Если так считать, то мы половину немецкой авиации расколошматили. Самолет-то улетел.
— Далеко с продырявленным фюзеляжем не улетит. Правда, Юрик?
Меня начинал раздражать пустой, никчемный спор, а когда радист Юрик поддержал приятеля, я накричал на него, что курсовой пулемет у него вечно нечищеный, а половина дисков не набита патронами.
— Чем языком трепать, лучше бы диски набил. А пулемет на первой же стоянке проверю.
Башнер и заряжающий на меня надулись и принялись демонстративно разговаривать друг с другом, хотя из-за шума мотора приходилось кричать, чтобы услышать слова. Механик-водитель, дипломатично занявший нейтральную позицию, молчал. Потом крики ему надоели, и он посоветовал собеседникам заткнуться. Ехали долго. Оголодавший экипаж решил со мной мириться. Мотыль предложил съесть банку тушенки.
Разрешение было получено, и мы съели по два сухаря, размазав на них волокнистую говяжью тушенку. Вкусно. Поздно вечером, в условленном месте, дождались основную часть роты. Их засада оказалась более удачной. Они разгромили колонну, но на обратном пути попали под налет «юнкерсов». Взрывом бомбы разворотило моторную часть «тридцатьчетверки», погиб командир взвода Подгаец и заряжающий. Два других члена экипажа были тяжело ранены. Пулеметные очереди прошили полуторку. Машину кое-как дотащили и всю ночь ее чинили. В темноте похоронили еще четырех человек, не считая лейтенанта Подгайца и заряжающего, сгоревших в танке.
На небольшом огне все решили сварить суп из свинины с пшенным концентратом. Мы жадно глотали жирное горячее мясо, запивая бульоном. Свалились спать, но отдохнуть нам Шевченко не дал. Поднял всех еще до рассвета. Пользуясь темнотой и утренним туманом, переместились еще километров на двадцать пять севернее. В лесу остановились на дневку, и здесь обнаружилось, что сцепление одного из БТ-7 практически не действует.
Механики возились с машиной, сняв крышку трансмиссии. Но танк — это еще полбеды. Было трудно смотреть на мучения тяжелораненых. Двоим безнадежным фельдшер Иван Герасимович вколол последние инъекции морфина. У десантника с перебитой кистью почернели, опухли пальцы и ладонь. Старшина долго кряхтел, осматривая руку:
— Гоша, надо резать. Иначе — помрешь.
— Режь, дядя Иван, — поднял на него глаза измучившийся от боли парень. — Жжет, сил нет. Может, болеть перестанет.
Накалили на огне нож. Гоше влили в рот стакан разбавленного спирта. Четверо крепко держали раненого за руки и ноги.
— Можно и не держать, — проговорил десантник. — Я терпеливый. Выдюжу.
Но когда фельдшер осторожно надрезал кожу, парень дернулся и с трудом сдержал крик. Операция длилась недолго. Иван Герасимович, отработавший двадцать лет фельдшером, один на шесть деревень, дело свое знал. Умело обработал и зашил культю. Приказал молодому:
— Иди, закопай кисть. Не поленись, поглубже.
Потом налил сам себе за работу спирта, слегка разбавил водой и выпил. Гоша, весь потный, лежал, баюкая забинтованную культю.
— Сейчас легче?
— Легче, — слабо улыбнулся Гоша. — Слабость, на сон тянет.
— Крови много потерял, — разъяснил Иван Герасимович и налил себе еще спирта. — За твою руку. Чтобы быстрее зажила. А тем двоим бедолагам я уже ничем не помогу.
Танки замаскировали ветками, кроме того, Крылов выставил часовых и запретил всем шататься по лесу. Снова, собрав командиров взводов и машин, капитан распланировал наши действия.
— Дороги уже патрулируются. Впрочем, у немцев это всегда неплохо поставлено. Но активных поисков группы, кроме как с воздуха, пока еще не велось. Думаю, уже завтра на дорогах засады появятся.
— Фрицы с зажженными фарами ночью ездят, — сказал Глазков. — Если ночью шарахнуть, хороший фейерверк получится.
— Это на прощание можно устроить. А сейчас нельзя. Местные дороги, кроме меня и Федора, мало кто знает. Заплутаемся, растеряем друг друга.
Из противогазной сумки и вещмешка адъютант Крылова вытряхнул груду немецких документов, бумажников, жетонов, крестов.
— Леха, — дал задание Крылов, — сядь с Олегом. Ты по-немецки немного рубишь. Перепишите в двух экземплярах фамилии, звания убитых фрицев. Ну, и должности, подразделения, если разберетесь. Вдруг мешок в танке сгорит или в горячке потеряем. Списки будут нашим боевым отчетом. Один экземпляр у меня, второй — у Шевченко. Считайте, это реабилитация всех штрафников.
Остаток дня мы с Олегом, адъютантом комбата, разбирали документы, переписывали фамилии, данные уничтоженных немцев. Дело оказалось непростым. Часть бумаг была отпечатана готическим шрифтом. В институте мы проходили краткий курс, но предмет был настолько занудным, что мы хитрили, как могли, лишь бы сдать зачет. Учить готический шрифт никто не хотел.
— Макс Шрайбер, 1921 года, рядовой взвода связи… Пауль Гофман, 1924 года, унтер-офицер артиллерийской роты… гренадерская дивизия, — старательно переводил я, а Олег аккуратно записывал крупным школьным почерком через копирку.
Впрочем, он и был школьником. Когда я спросил, сколько ему лет, Олег, помявшись, ответил, что семнадцать.
— Ну, это между нами. По документам — девятнадцать. Я себе два года прибавил. Училище окончил, там все нормально прошло. А в полку меня особисты раскололи. Кубики сняли, под арестом три дня держали, проверяли, кто я такой и что со мной дальше делать. Сказали, что танк с экипажем мне доверять нельзя. Крутился при штабе, вроде как в резерве, а потом напросился к Крылову. Если орденом наградят, на должность обязательно поставят.
— А когда восемнадцать стукнет?
— Скоро. Шестого ноября. Как раз перед праздником.
Я сочувственно глянул на Олега. Эх, парень, до ноября еще дожить надо. Каждый день людей теряем. На войне полтора месяца — огромный срок.
Некоторые документы были разорваны осколками, залиты кровью. Получались куцые записи, вроде: «Вернер Х. (фамилию не разобрать, рядовой пехот…»). Крылов сказал, что пойдут и такие сведения. Обнаружилось несколько явных французских фамилий.
— Эльзасцы. Немцы эту французскую провинцию к себе присоединили, — пояснил я.
Олег отозвался, что французов мы уже раз хорошо поколотили. Видимо, мало показалось. Я ответил, что генерал Де Голль создал свою армию и борется с фашистами. Олег про Де Голля ничего не слышал, и я посоветовал ему больше читать. И вообще ни к чему в шестнадцать лет из дома удирать. Мать, наверное, с ума сходит.
— Волнуется, конечно, — согласился Олег. — Кстати, это она в дивизию письмо написала. Меня особисты и хлопнули.
Я смотрел на Олега с жалостью. Наивный парень. Конечно, патриот. Но нельзя так легкомысленно относиться к своей жизни. Я был всего на два с половиной года старше его, но то, что успел пережить, заставляло забыть, что мне нет и двадцати. Казалось, что на войне я уже много лет. Удивительно, что еще живой. А насчет отношения к собственной жизни? Кто мешал мне в военно-политическое училище пойти? Крутился бы сейчас где-нибудь при штабе. Это не танковые войска! Сколько уже друзей на моих глазах погибло. Хотел фашистов бить, а загремел в штрафники.
В тот день я стал свидетелем поразившей меня сцены. Устав от писанины, я решил прогуляться и заодно справить нужду. Присаживаться возле танков мне не хотелось. Я забрел в густые заросли орешника и уже стал расстегивать ремень, когда услышал странные звуки. Словно кто-то кашлял или перхал с зажатым ртом. Я прошел еще несколько шагов и увидел лежащего на земле связанного человека, в деревенском пиджаке и резиновых сапогах. Шевченко и разведчик что-то с ним делали. Человек дергался, но кричать не мог. Рот был туго замотан тряпкой. Разведчик держал в руке финку, испачканную красным. Старший лейтенант, наклонившись, задавал связанному какие-то вопросы. Разведчик сделал знак, чтобы я быстрее уходил. Но я застыл на месте. Понял, что человека допрашивают, а если прямо сказать — пытают. Шевченко обернулся, сверкнул глазами:
